Мама застегивает на мне чистую светлую рубашку с воротником и в мелкий цветочек. Пуговицы неохотно пролезают в тугие петли. Даже со скрипом. Фланелевые брюки наоборот слишком податливы. Широкие, я легко в них проскакиваю. На поясе держатся не крепко, так, что приходится иногда подтягивать. Но я отправляюсь сразу в кровать, там им спадать не придется.

Эта плотная фланелевая пижама в мелкий цветочек – символ моего детства. Мама помогала мне одеться после ванной, а я смирно стояла и только всем телом благодарила эту пижаму, за то, что она впитывает тонкие струйки воды, стекающие с волос по спине. Мне всегда было в ней тепло и удобно. Как в моих воспоминаниях о детстве.

Фланелевый пижамный костюм сменялся тонким хлопковым, потом с добавлением стрейча и рисунка Русалки, штаны менялись на шорты, рубашки на майки – обязательным было одеться перед сном. Это значило приготовиться ко сну, успокоиться, оставить дневные заботы. Ритуал оставался, только не было в нем помощи мамы, потому что не было уже тугих пуговичных петель, с которым не могли справиться детские пальчики.

А потом – бунт. И я иду спать обнаженной. Вроде как, зачем мне эти пижамы, я уже не ребенок, это всё ерунда, не удобно и вообще мое тело дышать должно. Только оно не дышало. Задыхалось от переживаний, юношеских тревог, дрожало от беззвучных слёз, не могло найти себе места. Было то холодно, то жарко. Одеяло не справлялось со стыдом нагого тела. Только заигрывало с ним. Сон перестал быть покоем, а стал страданием в темноте. Никто на тугие пуговицы не застегивал мою юную душу, а я сама еще не могла справиться.

Потом снова пижамы. Но уже коротенькие шорты или хлопковые комбинации. Потом футболка мужа, потом то, в чем ты ходила дома, перед тем, как уснуть с ребёнком. И, наконец, шёлк. Гладит меня чуть заметно, струится. С шелком вернулся ритуал – я готовлюсь ко сну, я оставляю свои дневные заботы, я успокаиваюсь. Шелковая рубашка впитывает также капли воды после душа, только петли для пуговиц не тугие, я легко их застегиваю сама.